Неточные совпадения
Во время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая
приходилась ему внучатной сестрой. В начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил
у всех застав полицейских, которые останавливали возы с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Но к полудню слухи сделались еще тревожнее. События следовали за событиями с быстротою неимоверною. В пригородной солдатской слободе объявилась еще претендентша, Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявила Матренка Ноздря. Обе основывали свои права на том, что и они не раз бывали
у градоначальников «для лакомства». Таким образом,
приходилось отражать уже не одну, а разом трех претендентш.
Вернувшись в этот день домой, Левин испытывал радостное чувство того, что неловкое положение кончилось и кончилось так, что ему не
пришлось лгать. Кроме того,
у него осталось неясное воспоминание о том, что то, что говорил этот добрый и милый старичок, было совсем не так глупо, как ему показалось сначала, и что тут что-то есть такое, что нужно уяснить.
Досадуя на жену зa то, что сбывалось то, чего он ждал, именно то, что в минуту приезда, тогда как
у него сердце захватывало от волнения при мысли о том, что с братом, ему
приходилось заботиться о ней, вместо того чтобы бежать тотчас же к брату, Левин ввел жену в отведенный им нумер.
— Отжившее-то отжившее, а всё бы с ним надо обращаться поуважительнее. Хоть бы Снетков… Хороши мы, нет ли, мы тысячу лет росли. Знаете,
придется если вам пред домом разводить садик, планировать, и растет
у вас на этом месте столетнее дерево… Оно, хотя и корявое и старое, а всё вы для клумбочек цветочных не срубите старика, а так клумбочки распланируете, чтобы воспользоваться деревом. Его в год не вырастишь, — сказал он осторожно и тотчас же переменил разговор. — Ну, а ваше хозяйство как?
На что бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не
пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были
у него, — но ему и этого казалось мало.
Так и быть: о характерах их, видно, нужно предоставить сказать тому,
у которого поживее краски и побольше их на палитре, а нам
придется разве слова два о наружности да о том, что поповерхностней.
Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и
приходится оставлять вечернее стоянье
у ворот и политичное держанье за белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся народ?
Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда
приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем, — я должен сделать клич хотя к тем,
у которых еще есть в груди русское сердце и понятно сколько-нибудь слово «благородство».
Давно уже просил я
у Бога, чтобы если
придется кончать жизнь, то чтобы кончить ее на войне за святое и христианское дело.
«Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока… не стоит отнимать
у тебя такую игрушку. Много ведь
придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов; издали нарядных и белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых парусов думай, как я: будут тебе алые паруса».
Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему
пришлось бы ощутительнее испытать на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе — Меннерс не мог бы похвастаться даже коробком спичек, купленным
у него Лонгреном. Он делал также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство ращения девочки.
— Вы
у Капернаумова стоите! — сказал он, смотря на Соню и смеясь. — Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами,
у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!
— А, вот вы куда? Я согласен, что это болезнь, как и все переходящее через меру, — а тут непременно
придется перейти через меру, — но ведь это, во-первых,
у одного так,
у другого иначе, а во-вторых, разумеется, во всем держи меру, расчет, хоть и подлый, но что же делать? Не будь этого, ведь этак застрелиться, пожалуй,
пришлось бы. Я согласен, что порядочный человек обязан скучать, но ведь, однако ж…
Варвара (Глаше). Тащи узлы-то в кибитку, лошади приехали. (Катерине.) Молоду тебя замуж-то отдали, погулять-то тебе в девках не
пришлось; вот
у тебя сердце-то и не уходилось еще.
— Отец мой несчастливо в карты играл, и когда, бывало, проиграется, приказывает маме разбавлять молоко водой, —
у нас было две коровы. Мама продавала молоко, она была честная, ее все любили, верили ей. Если б ты знал, как она мучилась, плакала, когда ей
приходилось молоко разбавлять. Ну, вот, и мне тоже стыдно, когда я плохо пою, — понял?
Он считал необходимым искать в товарищах недостатки; он даже беспокоился, не находя их, но беспокоиться
приходилось редко,
у него выработалась точная мера: все, что ему не нравилось или возбуждало чувство зависти, — все это было плохо.
Мать сказала, что Сомовы поссорились, что
у жены доктора сильный нервный припадок и ее
пришлось отправить в больницу.
Варвара сидела
у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли,
пришлось говорить прозой.
— А — и не надо ехать! Кум правильно сообразил: устали вы, куда вам ехать? Он лошадь послал за уполномоченными, к вечеру явятся. А вам бы
пришлось ехать часов в шесть утра. Вы — как желаете:
у меня останетесь или к Фроленкову перейдете?
— Меня один человек хотел колом ударить, вырвал кол и занозил себе руку между пальцами, — здоровенная заноза, мне же
пришлось ее вытаскивать…
у дурака.
— Деньги — люблю, а считать — не люблю, даже противно, — сердито сказала она. — Мне бы американской миллионершей быть, они, вероятно, денег не считают. Захарий
у меня тоже не мастер этого дела.
Придется взять какого-нибудь приказчика, старичка.
—
У Сомовой. За год перед этим я ее встретил
у одной теософки, есть такая глупенькая, тощая и тщеславная бабенка, очень богата и влиятельна в некоторых кругах. И вот
пришлось встретиться в камере «Крестов», — она подала жалобу на грубое обращение и на отказ поместить ее в больницу.
— Ведь
у нас не произносят: Нестор, а — Нестер, и мне
пришлось бы подписывать рассказы Нестерпимов. Убийственно. К тому же теперь в моде производить псевдонимы по именам жен: Верин, Валин, Сашин, Машин…
— Ну, из-за чего ссорятся мужчины с женщинами? Из-за мужчин, из-за женщин, конечно. Он стал просить
у меня свои деньги, а я пошутила, не отдала. Тогда он стащил книжку, и мне
пришлось заявить об этом мировому судье. Тут Ванька отдал мне книжку; вот и все.
— Я опоздал,
пришлось стоять
у двери, там плохо слышно, а в перерыв…
— Вот, не спишь, хотя уже двенадцатый час, а утром тебя не добудишься. Теперь тебе
придется вставать раньше, Степан Андреевич не будет жить
у нас.
Дела
у него — запутаны, и предупреждаю — репутация неважная: гонорары — берет, но дважды пропустил сроки апелляции, и в одном случае
пришлось уплатить клиенту сумму его иска: совет, рассмотрев жалобу клиента, признал иск бесспорным.
— Нам мечтать и все такое — не
приходится, — с явной досадой сказал токарь и отбил
у Самгина охоту беседовать с ним, прибавив: — Напрасно ты, Пелагея, пошла, я тебе говорил: раньше вечера не вернемся.
Испуг, вызванный
у Клима отвратительной сценой, превратился в холодную злость против Алины, — ведь это по ее вине
пришлось пережить такие жуткие минуты. Первый раз он испытывал столь острую злость, — ему хотелось толкать женщину, бить ее о заборы, о стены домов, бросить в узеньком, пустынном переулке в сумраке вечера и уйти прочь.
— Здравствуй! Что ж ты это, брат, а? Здоровеннейший бред
у тебя был, очень бурный. Попы, вобла, Глеб Успенский.
Придется полежать дня три-четыре.
Спрашивать ей было не
у кого.
У тетки? Но она скользит по подобным вопросам так легко и ловко, что Ольге никогда не удалось свести ее отзывов в какую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет.
У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой
приходилось быть Пигмалионом.
Обломов боялся, чтоб и ему не
пришлось идти по мосткам на ту сторону, спрятался от Никиты, написав в ответ, что
у него сделалась маленькая опухоль в горле, что он не решается еще выходить со двора и что «жестокая судьба лишает его счастья еще несколько дней видеть ненаглядную Ольгу».
Акулины уже не было в доме. Анисья — и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще
приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице
у ней лежит глубокое уныние.
— Так вот как
пришлось нам встретиться! — сказал доктор, серьезный, высокий человек с грустным взглядом. — Узнаёте ли вы меня, мистер Стильтон? Я — Джон Ив, которому вы поручили дежурить каждый день
у горящей зеленой лампы. Я узнал вас с первого взгляда.
Исчезла бы великая идея бессмертия, и
приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к Тому, который и был бессмертие, обратился бы
у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку.
Никогда ни о чем не просил; зато раз года в три непременно являлся домой на побывку и останавливался прямо
у матери, которая, всегда так
приходилось, имела свою квартиру, особую от квартиры Версилова.
А если
приходится сидеть, обедать, беседовать, заниматься делом на том же месте, где ходишь, то, разумеется, пожелаешь, чтоб ноги были
у всех чисты.
Я не раз упомянул о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным,
придется изменить многое
у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
Далее нельзя было предвидеть, какое положение
пришлось бы принять по военным обстоятельствам: оставаться ли
у своих берегов, для защиты их от неприятеля, или искать встречи с ним на открытом море.
Я пошел берегом к баркасу, который ушел за мыс, почти к морю, так что
пришлось идти версты три. Вскоре ко мне присоединились барон Шлипенбах и Гошкевич,
у которого в сумке шевелилось что-то живое: уж он успел набрать всякой всячины; в руках он нес пучок цветов и травы.
Уж такие пушки
у них!» Потом, подумав немного, он сказал: «Если б
пришлось драться с ними, ваше высокоблагородие, неужели нам ружья дадут?» — «А как же?» — «По лопарю бы довольно».
Или не безумие ли обедать на таком сервизе, какого нет ни
у кого, хоть бы
пришлось отдать за него половину имения?
Обязанность — изложить событие в донесении — лежала бы на мне, по моей должности секретаря при адмирале, если б я продолжал плавание до конца. Но я не жалею, что не мне
пришлось писать рапорт:
у меня не вышло бы такого капитального произведения, как рапорт адмирала («Морской сборник», июль,1855).
Мне
приходилось часто бывать в доме г-на Каннингама,
у которого остановился адмирал, и потому я сделал ему обычный визит.
— Очень редко… Ведь мама никогда не ездит туда, и нам
приходится всегда тащить с собой папу. Знакомых мало, а потом приедешь домой, — мама дня три дуется и все вздыхает. Зимой
у нас бывает бал… Только это совсем не то, что
у Ляховских. Я в прошлом году в первый раз была
у них на балу, — весело, прелесть! А
у нас больше купцы бывают и только пьют…
Час, который Привалову
пришлось провести с глазу на глаз с Агриппиной Филипьевной, показался ему бесконечно длинным, и он хотел уже прощаться, когда в передней послышался торопливый звонок. Привалов вздрогнул и слегка смутился:
у него точно что оборвалось внутри… Без сомнения, это была она, это были ее шаги. Антонида Ивановна сделала удивленное лицо, застав Привалова в будуаре maman, лениво протянула ему свою руку и усталым движением опустилась в угол дивана.
— Год на год не
приходится, Сергей Александрыч. А среднее надо класть тысяч сто… Вот в третьем году адвоката Пикулькина тысяч на сорок обыграли, в прошлом году нотариуса Калошина на двадцать да банковского бухгалтера Воблина на тридцать. Нынче, сударь, Пареный большую силу забирать начал: в шестидесяти тысячах ходит. Ждут к рождеству Шелехова — большое
у них золото идет, сказывают, а там наши на Ирбитскую ярмарку тронутся.
Но чтобы иметь право на такую роскошь, как отдельная комната, Надежде Васильевне
пришлось выдержать ту мелкую борьбу, какая вечно кипит под родительскими кровлями: Марья Степановна и слышать ничего не хотела ни о какой отдельной комнате, потому — для чего девке отдельная комната, какие
у ней такие важные дела?..
Не прошло недели деревенского житья, как Надежда Васильевна почувствовала уже, что времени
у нее не хватает для самой неотступной работы, не говоря уже о том, что было бы желательно сделать.
Приходилось, как говорится, разрываться на части, чтобы везде поспеть: проведать опасную родильницу, помочь нескольким больным бабам, присмотреть за выброшенными на улицу ребятишками… А там уже до десятка белоголовых мальчуганов и девчонок исправно являлись к Надежде Васильевне каждое утро, чтобы «происходить грамоту».